Т. К. [Татьяна Костина]

[Спасибо автору… мы сочлись… Эта заметка — второй, насколько мне известно, публичный отзыв о моих стихах, после случайного упоминания и небрежной похвалы в статье неизвестного мне А. Баженова Скрестили физики лиры в ленинградской газете Смена №15 от 20 января 1965 года. — Ю. К., 2014]

Я думаю, что хорошие стихи и хорошие поэты нуждаются в комментариях, и вот берусь написать их к «Послесловию» Ю.К., не имея к этому ни навыка, ни призвания. Всё же в некотором смысле я могу это сделать лучше других: «Послесловие» написано на моих глазах, и я хорошо знаю,

Вообще же стихи Ю.К. я знаю с 1962, не позже.

Начну с того, что не во всём согласна с трактовкой слова поэт, которая так подробно развивается Ю.К. в авторской преамбуле к «Послесловию». Упомянутые там авторы — всё же поэты, хотя и плохие, т.е. отвечающие пандемическому вкусу толпы; поэтами их делает, кроме всего прочего, непрерывающийся контакт с читателем, внимание к их работе. Но и Ю.К. — поэт, талантливый, обладающий хорошим вкусом, чувством меры и времени, понимающий назначение поэзии и своё место и назначение, — но лишённый читателя. Это обедняет значение слова поэт, а у Ю.К., склонного к самоуничижению, вызывает сомнение и отказ самому себе в праве претендовать на это звание. Недостаток внимания к его работе — вот причина, объясняющая и оправдывающая максимализм Ю.К., его резкие высказывания и декларативность, которая, к счастью, не касается стихов. В своих лучших стихах Ю.К. серьёзен и до непримиримости требователен к себе. Говорят, у Фета в конце жизни было всего 6 читателей — но среди них: Толстой, Страхов, Соловьёв, — те, кто формировал тогда волну общественного мнения, которой принадлежало будущее. Теперь же общественного мнения вообще не существует, а то, что его заменяет, организуют телевизионные шавки. Поэтому 5-7 читателей Ю.К., людей незаурядных, но разобщенных, не составляют читательской аудитории. Поэтому же мы не можем ждать милости от природы — своих бухштабов: их у Ю.К., вероятно, не будет, и приходится комментировать книгу своими слабыми силами, между делом и наспех.

Ю.К. тяготеет к определению, к формуле, к точности не только лексической или тональной, но иногда и графической; к педантизму, к композиционной и стилистической законченности. В книге нет ни одной неточной рифмы. Одни, неточные по написанию, подкреплены традицией — и точны в смысле традиции; другие, большинство, просто точны во всех отношениях. Любимая сентенция Ю.К. состоит в утверждении, что русская классическая рифма «так же неисчерпаема, как атом». Он продолжает невозмутимо рифмовать кровь-любовь и век-человек, и оскомины у читателя не возникает. Настойчиво подчёркиваемый педантизм в области формы иногда приводит к скованности и мешает (мне, во всяком случае), но чаще даёт удивительное ощущение ясности, цельности, замкнутости — отдельного стихотворения и всей поэтической системы Ю.К. Как у многих, у Ю.К. был период неудовлетворённости точной рифмой, когда она казалась ему недемократичной, несовременной, — где-то между 1963 и 1970; сюда попадают годы студенчества и самых больших поэтических неудач и шатаний. В 1970 Ю.К. вернулся к тому, на чём стоял до 1963, — к классической манере, я бы сказала, — к воинствующему классицизму. Классицизм Ю.К. — это естественная тяга к рациональному в наш иррациональный век, когда разум перестал определять поступки. Вслед за Ахматовой Ю.К. говорит: мы ещё очень недавно пишем стихи, — что наши три века — перед тремя тысячелетьями непрерывающейся поэтической традиции Китая! Молодость русского стиха, архаичность русского языка — делают, по его мнению, несовременными так называемых новаторов футуристического толка, делают их даже архаичными — как представителей очень старого и в целом неудавшегося эксперимента Хлебникова.

Обращение к традиции видно в «Послесловии» во всем. Все три названия разделов («Жизнь моего приятеля», «Попытка ревности», «Сети») — взяты из классиков (Блока, Цветаевой, Кузмина), название цикла «На смерть поэта» — из горячо нелюбимого Лермонтова (цикл этот посвящен памяти Сергея Дрофенко). Две последние строки стихотворения «Ты утру наступающему рад» (XXIV [во второй редакции Послесловия была принята сквозная латинская нумерация стихотворений, потом снятая, — Ю. К.], 3) — перефраза из Баратынского, строка «Полусвет-полутьма наших северных дней» (XXI, 1) — перефраза из Аннеского, последняя строка стихотворения «Плачь, мой город, я был тебе сыном» (EX) — выдержка из Анненского. Но даже если всего этого не знать, то и тогда видно, как последовательно Ю.К. отстаивает свою преемственность, видно, откуда он черпает и чего сторонится. Впрочем, черпает он, как теперь говорят, из жизни. «Послесловие» принадлежит второй половине семидесятых годов XX столетия и трущобам вблизи Литейного моста — место и время в стихах прямо обозначены.

Тенденциозные стихи собраны в разделе «Сети». Первая половина из них — стихи без героя, и здесь, пожалуй, главные неудачи. Но их нельзя отбросить: они — память страшного периода опустошённости, вызванного внешними и внутренними причинами (вынужденный отказ от научной, затем от литературной карьеры, тягостный нищенский быт, смерть отца, религиозные поиски). И всё же это настоящие стихи, даже самые неудачные среди них. Они написаны глубоко страдающим человеком — в этом их ценность и сила. Их можно не принимать, как многие не принимают тенденциозные стихи Тютчева (например, Ю. К., называющий их империалистическими), но откинуть нельзя. Насаждаемое сейчас настроение всеобщего патриотизма в самом дурном смысле этого слова, патриотизма если не советского, так русского, — невыносимо для Ю.К., — отсюда, как ответная реакция на пошлость — декларируемая ненависть к России, которая, если приглядеться, всё же — любовь-ненависть. Вспомним Лермонтова, а лучше — Ходасевича:

Ю.К. отрицает патриотизм энергично, со ссылкой на авторитеты, с религиозных позиций, но всё это — борьба с пошлостью, с человеконенавистничеством. «Пошлость наступает, — говорит Ю.К.; — она — слабая степень фашизма, а фашизм — сублимация пошлости, её логическое завершение. Альтернатива пошлости — стихи. У поэта есть только одна форма патриотизма: защищая язык, он защищает родину…» Легко предсказать, что эти эффектные формулы, которые Ю.К. вынашивал годами, поняты и приняты будут немногими.

«Послесловие» — книга отмежевания. Ю.К. рвёт все связи и, по чисто русскому обыкновению, отталкивает от себя даже и единомышленников, если они слегка в чём-то с ним не согласны. Это обидно, но, кажется, тут ничего не поделаешь. Ю.К. отмежёвывается даже от поэзии, составляющей главное счастье и главное мучение его жизни. Гнетущая атмосфера катастрофы возрастает по мере продвижения к концу книги. Трагическая нота, едва намеченная в первых стихотворениях, в последних формирует главную тему. Заключительное слово книги — смерть [вторая редакция Послесловия заканчивалась стихотворением «Она, как низменный порок…», — Ю. К.]: герой погибает, но наш итог всё же оптимистичен, ибо

Даже самые мрачные стихи «Послесловия» вызывают приподнятое состояние духа и — надежду; потому что это настоящие стихи...

Почти все стихотворения книги мне хотелось бы прокомментировать отдельно, но возможности такой нет. Отмечу два характерных. Одно из самых замечательных и самых любимых мною стихотворений — посвящение Л. Фукшанскому (V). Здесь всё просто: рифмы высоко-глубоко, письма-зима, — но какая удивительная точность исполнения, прозрачность, лёгкость, обилие воздуха, ясное ощущение полёта и грусть — словом, всё то, что и хотел выразить поэт, что он сам чувствовал, наблюдая одинокую чайку в конце зимы — и вспоминая навсегда уехавшего друга. Эти и многие другие стихи кажутся мне изящными рисунками тушью на очень белой бумаге... Их полная противоположность — стихотворение «Плачь, мой город, я был тебе сыном»: изматывающая атмосфера багряной смеси — любви и ненависти, прощание с жизнью. Но и здесь — та же отчётливость. Перед нами некое монолитное сооружение, где каждое слово и каждый знак препинания помещены на только им положенные места: между ними не вставить конец ножа — как между глыбами, слагающими храмы древних инков, — постройки столь же мрачные. Здесь, как и там, соединительный раствор не нужен: компоненты образуют нерасторжимое целое с помощью более надёжной связки — человеческого духа.

24.02.79 — 18.03.79

Т. К.

15 февраля 1979, Ленинград
помещено в сеть 6 февраля 2014

ПОСЛЕСЛОВИЕ, 1979, Ленинград, самиздат (машинопись в переплёте)