Юрий Колкер

В статье «Несколько странной кажется мне и основная мысль поэмы…» (Русская мысль №3950 от 16 октября 1992) Наталья Горбаневская словно бы нарочно задается целью выставить себя в наименее выгодном свете. Проследим за тем, как она это делает.

Отправной точкой статьи (и точкой приложения гнева Горбаневской) является книга Кушнера Аполлон в снегу. Книга эта прозаическая: Кушнер выступает в ней как ценитель и знаток литературы. Несмотря на это Горбаневская первым делом спешит оповестить нас о том, что Кушнер — не любимый ею поэт и что она не является поклонницей стихов Кушнера. Спрашивается, с чего бы вдруг? Ведь речь как будто не о стихах. Некорректность такого подхода становится особенно неловкой, когда критик сам является поэтом. Возникает впечатление, что он думает не о том, о чем пишет, — и читатель поневоле начинает строить догадки насчет его тайных побуждений.

Между прочим, и слово поклонница здесь, судя по всему, не случайная обмолвка. Горбаневская пишет: «Больше всего от Кушнера досталось Мандельштаму… не вижу оснований для того, чтобы Осип Мандельштам от кого бы то ни было посмертно выслушивал назидания…» Итак, всем нам говорят: на Мандельштама не посягайте, он непогрешим. Такого рода любовь, согласитесь, отдает язычеством. Если Библия стоит у нас на дальней полке, заглянем в Боратынского (это и к теме ближе). Боратынский напоминает — и не кому-нибудь, а Мицкевичу: «С Израилем певцу один закон: Да не творит себе кумира он». Попросту говоря, в нормально развивающейся литературе спор с предшественниками и современниками — неустранимый элемент творчества. Русская поэзия умрет в тот день, когда у Мандельштама или Пушкина мы будем любить каждую без изъятая строку, и ни одна из них ни у кого из нас не вызовет недоумения, раздражения или гнева.

Покончив с Кушнером как поэтом, Горбаневская переходит к своей, как можно думать, главной теме: к неудачам прозы Кушнера. Первый цитируемый ею отрывок, действительно, неудачен. Кушнер излишне буквально толкует знаменитую строку Мандельштама «Я лишился и чаши на пире отцов…». Отцы оказываются у него непременно людьми поколения Блока, пиры — пирами нелитературными, чаша — не водой Кастальского источника, а застольным кубком. По поводу не менее знаменитой строки того же стихотворения, «И меня только равный убьет», Кушнер с забавной категоричностью заявляет: «Что это значит, понять невозможно», — как бы закрывая дорогу последующим поискам смысла этого действительно темного и, возможно, неудачного тропа. Но никакой критики Горбаневская не приводит. Вместо этого она просто называет суждения Кушнера неграмотностью, хотя на деле перед нами всего лишь оплощение: критическая мысль Кушнера не соответствует высоте комментируемого им оригинала.

Далее Горбаневская выделяет мысль Кушнера о том, что при иных обстоятельствах ничто не помешало бы Мандельштаму, «мальчику из еврейской семьи со средним достатком, стать советским поэтом в привычном смысле этого слова». Она пишет: «Зависть и раздраженное непонимание прорываются сквозь плетение кружев общих мест. Оборонительные инстинкты советского поэта выливаются в изобличение…». Здесь уже и видимость корректности отброшена. Зависть и советскость — обвинения, притом обвинения, ни в малой степени не вытекающие из цитаты. Особенно поразительно первое: откуда взялась самая мысль о зависти? И ведь Кушнер не только о Мандельштаме писал, но и об Ахматовой и, кажется, о Боратынском и Пушкине, и писал не сплошные дифирамбы, — не завидует ли он вообще всем своим предшественникам в русской поэзии? Что же касается советскости, то здесь дело идет уже не о фантазии, а о курьезе. Как ни печально это признавать, мы все немножко советские люди, и Горбаневская — не исключение. Так это и понимает Евгений Рейн, сказавший: «Когда-нибудь нас всех накроет общий флаг». Сама Горбаневская в недавно вышедшей книге Brodsky Through the Eyes of His Contemporaries признается: в юности писала пионерско-комсомольско-советские стихи. Вопрос о советскости вообще давно пора бы заменить вопросом о совести. Но если уж говорить о советскости, то при здравом подходе придется признать, что Мандельштам в большей мере является советским поэтом, чем Кушнер, — причем в этом нет ни вины первого, ни заслуги второго. Мандельштам не был советским поэтом, когда не было советской власти, и вместе со многими другими замечательными людьми искренне поддался обольщению полюбить эту власть в те годы, когда ее природа была не вполне ясна. Урона его музе это почти не нанесло. Кушнер, родившийся позже, понял (тоже вместе со многими) природу коммунистического умопомрачения — и понял своевременно. Из трех открывавшихся ему путей он выбрал, решаюсь думать, самый достойный: не стал советским поэтом (то есть носителем идеологии), не стал и антисоветским поэтом (то есть не поставил свое творчество в зависимость, пусть негативную, от советской власти); он стал просто поэтом, — пользуясь благоприятным для него стечением обстоятельств, отвернулся от этой власти. В известном смысле эта позиция была еще более антисоветской и обидной для власти, чем прямая гражданская лирика. Всего этого Горбаневская видеть не хочет или не может. Слово советский (эстетически, вообще говоря, нейтральное) означает в ее устах приспособленец. По отношению к Кушнеру это не более чем необоснованная брань.

Тема зависти вновь неожиданно появляется в статье Горбаневской в связи с заметками Кушнера о поздней Ахматовой и ее молодом окружении. Кушнер пишет: «Увы, о том, что фо­то­графи­ро­вать­ся рядом с умершей — сомнительное занятие, им ["ахматовским сиротам"] никто из старших не сказал, а сами они, по не­вос­питан­ности души, еще не знали». Не будь Горбаневская ослеплена, она бы признала это замечание Кушнера бесспорным. Тот же Рейн (один из «сирот») прямо признает: «Мы все люди мало­вос­питан­ные, выросшие на пустыре» (Brodsky Through the Eyes of His Contemporaries), хотя это ясно и без ссылки на авторитеты. Но среди фо­то­графи­ро­вав­шихся с покойницей был Иосиф Бродский. Этого оказывается достаточным для того, чтобы Горбаневская опять обратилась к стихам Кушнера. Она пишет: «В них нагляднее, чем в статьях, прослеживается вся мучительность отношений "старшего" поэта к "младшему"; в прозе сальериевская нота уходит в подстрочную сноску, но я обещала на подтекст не ссылаться…». Если «прослеживается», то почему же не проследить? Один-два примера очень помогли бы делу. Но мы в стихи Кушнера заглянем.

Не правда ли, странная зависть? По-моему, она смахивает на восхищение. Подчеркну еще, что эти строки — из стихотворения, которое сам Кушнер связывает с Бродским. Это важно, ибо о творческом взаимодействии поэтов говорят и пишут много вздора. Ведь додумались же наши литературоведы до того, чтобы отождествить с Бродским серафима в стихотворении Кушнера «Он встал в ленинградской квартире…»!

Итак, Горбаневская не случайно уклоняется от того, чтобы подкрепить цитатами свои основные мысли (и обвинения). Спрашивается: о чем же на самом деле написана ее статья? О неудачной эссеистике Кушнера, в которой Кушнер не равен себе? о его посягательствах на святых от поэзии? или о зависти Кушнера к Мандельштаму и Бродскому? И если о зависти, решительно ничем не доказанной, то что мешает нам примерить эту же одежку на самое Горбаневскую? Попробуем, например, доказать, что Горбаневская завидует Кушнеру. В самом деле, крушение советской власти (по-моему, далеко не столь полное, как это кажется на первый взгляд) ничуть не поколебало позиций Кушнера, ибо он от этой власти в творческом отношении не зависел. Все говорит о другом: авторитет его только возрос, и читателей прибавилось. Наоборот, для Горбаневской как поэтессы антисоветской это крушение стало своего рода творческой катастрофой: ушел или утратил свою остроту главный пафос ее музы, а широкого признания, на которое она могла надеяться, не последовало. Ее уверенности в том, что Кушнер — приспособленец, никто не разделяет. Бродский не брезгует дружбой Кушнера и даже (по собственным словам Горбаневской, которые я принимаю на веру) назвал Кушнера в числе своих учителей (а ее, Горбаневскую, не назвал). Горбаневская неравнодушна к своему месту в сегодняшней литературе: курьезное словосочетание «первый поэт» не впервые срывается у нее с языка. Горбаневская пишет статью, в которой бранит эссеистику Кушнера, все время сбиваясь на его стихи, — при этом на поверхность то и дело всплывает слово зависть, и в связи с этой завистью, не подкрепив ее ни одним примером, Горбаневская не жалеет ни слов, ни яду. Не очевидно ли, что она завидует Кушнеру?

Я вовсе не утверждаю, что Горбаневская завистница: я утверждаю, что эта мысль напрашивается после прочтения ее статьи. Между прочим, если бы оказалось, что Горбаневская в самом деле завидует Кушнеру или, скажем, Бродскому, то пришлось бы, кроме всего прочего, удивиться ее близорукости. Сейчас этим двум поэтам не позавидуешь. Они во многом определили состояние современной русской поэзии — и оказались в неудобном положении владетельных князей от поэзии. Поэт — царь лишь до тех пор, пока у него при жизни нет подданных и слуг. Авторитет Кушнера и Бродского перешагнул некую черту, за которой они, подчас помимо своей воли, определяют литературные судьбы других людей, — а таких вещей муза не прощает. Они еще не встали в один ряд с Тихоновым, не сделались набобами от поэзии, но вплотную приближаются к этому. Их земная власть в литературе простирается много далее той, которой когда-либо обладали Пастернак или Ахматова, не говоря уже о Мандельштаме и Цветаевой. Не случайно и то, что их стихи последнего времени не встречают былого отклика у самых преданных читателей. Не слишком заметное в литературе положение Горбаневской в творческом отношении гораздо выигрышнее.

Прибегая к оппозиции Моцарт—Сальери, Горбаневская ошибается не только потому, что Бродский не равен Моцарту, Кушнер ни в чем не похож на пушкинского Сальери, а взаимная ревность поэтов не простирается до жажды убийства. Тут есть еще одна ошибка: Горбаневская не видит, что в современной русской поэзии Моцарт в принципе невозможен. Для появления Моцарта нужна императорская Вена с ее сословным, иерархическим, пирамидальным обществом — и с ее единством представлений о прекрасном. Для появления Белинского, Некрасова, Добролюбова, Писарева и прочих «властителей дум» — требуется навсегда утраченная русским обществом целостность и прозрачность. Взрослость русской культуры выражается, в частности, в том, что в современной России не может появиться «национальный» поэт, как он не может появиться в Германии или во Франции. «Живущий несравним» — самое меньшее, что можно сказать в связи с этим. Возьмите серебряный век: из поэтов большой четверки нельзя выделить первого (хотя очень можно одного из них предпочитать и даже противопоставлять другому).

Возражая Горбаневской, я ни на минуту не забываю о том, что ее имя принадлежит истории. Ее личный, человеческий подвиг в борьбе с советской властью — один из самых высоких в уходящем веке, ее гражданская доблесть — самой высокой пробы, под стать античной. Ни я, ни большинство моих современников не совершили ничего подобного и, в смысле этих качеств, являемся рядом с нею обывателями. Но служение родине и правде — еще не литература, и высочайшее гражданское мужество, вообще говоря, преспокойно уживается с литературным малодушием. Статью же Горбаневской и ее позицию ни в каком смысле великодушными не назовешь.

Если бы Горбаневская ограничилась обстоятельной критикой эссеистики Кушнера, действительно, часто неудачной, нам осталось бы только поблагодарить ее, ибо лучше вовсе молчать о поэзии, чем говорить о ней вполсилы. Но тогда у Горбаневской не возникло бы и надуманного вопроса о зависти Кушнера к Мандельштаму и Бродскому, а у нас — встречного вопроса: о чем на самом деле написана ее статья?

январь 1993,
Боремвуд, Хартфордшир,
помещено в сеть 25 февраля 2002

журнал НЕВА №12 (Петербург), 1993