Первый атомный взрыв принес не слишком много запоминающихся высказываний. Лишь одно попало в оксфордское собрание цитат (Oxford Dictionary of Quotations). После успешного испытания плутониевой бомбы 16 июля 1945 года в Хорнадо-дель-Муерто, близ города Аламогордо в штате Нью-Мексико, научный руководитель Лос-Аламосской лаборатории Роберт Оппенгеймер[1] процитировал, несколько переиначив, стих из Бхагават-Гиты: «Теперь я — Смерть, сокрушительница миров!»[2]. Следовало бы навсегда запомнить и другие слова, произнесенные ответственным за испытание специалистом Кеннетом Бэйнбриджем[3]. Едва отзвучал взрыв, он повернулся к Оппенгеймеру и сказал: «Теперь все мы — сукины дети…». Позже сам Оппенгеймер считал, что ничего точнее и выразительнее в тот момент сказано не было.
Вообще же в связи со взрывом было сказано много чепухи. Когда Сэмюэл Аллисон произнес свои «два, один, ноль — пошел!», стоявший рядом генерал заметил: «Поразительно, что вы можете считать в обратном порядке в такое время!». Аллисон вспоминал потом, что у него мелькнуло: «Надо же, уцелели! Атмосфера не возгорелась…». Химик Джордж Кистяковский[4] ринулся к Оппенгеймеру со словами: «Оппи, ты должен мне десять долларов!» (они спорили о результатах испытания). Генеральный директор проекта Манхэттен генерал Лесли Гроуз немедленно оценил значение того, что увидел: «Взрыв был что надо… Война кончена».
Если ученые и инженеры вообще что-либо говорили сразу после взрыва, то по большей части это были возгласы удивления. Некоторые отмолчались — слишком были поглощены подсчетами мощности взрыва; другие на разные лады поражались цвету гриба, силе вспышки и грохоту. Физик Эдвин Макмиллан[5] позже писал, что наблюдатели были скорее потрясены ужасом, чем радовались успеху. После взрыва на несколько минут воцарилось молчание, затем последовали замечания вроде: «Что ж, эта штука сработала…». Нечто подобное, если верить его брату Фрэнку, пробормотал и сам Оппенгеймер, едва грохот стих настолько, что можно было говорить: «Сработало!»
Другой реакции и не следовало ожидать. Над созданием атомной бомбы ученые и инженеры трудились более двух лет. Испытание должно было показать, вышло у них что-нибудь или нет. Вглядываясь в прошлое с высоты нашего времени, мы хотим видеть на их лицах выражение муки, мы ждем покаянных тирад о страшных последствиях того, что они сделали, но с большинством из них ничего подобного не происходит. Нравственное и политическое осуждение явилось позже — да и не ко всем явилось. Более, чем кто-либо, публичному самобичеванию предавался Оппенгеймер. Особенно запомнилось всем его высказывание: «Физики познали грех. Этого знания не избыть…». Но покаяние началось потом. Когда решался вопрос о применении атомной бомбы против гражданского населения Японии, он, в отличие от некоторых своих ученых коллег, не только не возразил, но настаивал на этом, — и лишь спустя несколько месяцев после Хиросимы и Нагасаки заявил президенту Трумэну: «Мне кажется, на наших руках кровь». Трумэн ответил ученому: «Ничего страшного. Всё отмоется…», а своим помощникам строго наказал: «Чтоб этого слюнтяя здесь больше не было!». Оппенгеймер продолжал мучиться угрызениями совести до конца своих дней. Среди прочего, его преследовал вопрос: отчего этих угрызений почти не было тогда, в то время? Вот какой ответ предложил он себе и другим в 1954 году: «Когда перед вами захватывающая научная проблема, вы уходите в нее с головой, а вопрос о том, что делать с решением, отлагаете на будущее, на то время, когда это техническое решение будет найдено. Так было и с атомной бомбой…»
Оба автора, и Сильван Швебер и Мэри Палевски, озабочены разрывом между нравственными идеалами и нравственной действительностью в среде тех ученых, которые возвестили миру атомную эру и жили в ее атмосфере в послевоенные годы. Оба — моралисты; обоих подтолкнули взяться за перо побуждения весьма личного характера. Швебер — физик, ставший историком науки. В 1950-е он работал в Корнельском университете вместе с Гансом Бете[6], который в военные годы был директором теоретического отдела Лос-Аламосской лаборатории. Книга Под сенью бомбы, сложившаяся во время работы Швебера над фундаментальной и еще не завершенной биографией учителя, есть, в сущности, пространное славословие «порядочности» Бете, проявленной в ходе улаживания непростых отношений между наукой и Пентагоном в послевоенное время, в смягчении напряженности между наукой и политикой в эпоху маккартизма. Безупречное поведение Бете противопоставляется двусмысленному поведению Оппенгеймера. Что до Мэри Палевски, то она — дочь инженера-электрика, работавшего в Лос-Аламосской лаборатории над спусковым механизмом бомбы, чьи дурные предчувствия в связи с Хиросимой и работой над бомбой составили часть «нравственного наследия» дочери. Атомные осколки — сборник не слишком тесно связанных между собою интервью с дожившими до наших дней участниками проекта Манхэттен[7]. Автор интересуется их переживаниями и политическими соображениями, — в прошлом, в Лос-Аламосе, и в последующем. Что они думали о своем детище, когда работали над бомбой? что они думали о ней после ее создания?
Одним из немедленных последствий Хиросимы стало то, что американские ученые-атомщики, в первую очередь — физики, сделались своего рода придворными республики Соединенных Штатов. Уже в ходе выполнения проекта Манхэттен коридоры власти были всегда открыты для некоторых из них. После окончания войны подавляющее большинство мечтало как можно скорее вернуться в университеты, к исследовательской работе, — но теперь всё для них пошло по-иному. Бомба обошлась Америке в два миллиарда долларов, и Америка считала, что деньги истрачены превосходно. При начале работы в Лос-Аламосе физики обязались изготовить всего несколько бомб, — теперь же правительство хотело большого ядерного арсенала, а Эдвард Теллер[8] уже развернул публичную агитацию за создание сверхбомбы — бомбы водородной. Японцы были побеждены, однако с марта 1944 генералу Гроувзу приписывали слова о том, что настоящая цель создания бомбы — приструнить Советы. В 1954 году он заявил об этом во всеуслышанье. Холодная война была золотым дном для американских физиков, но она же поставила перед некоторыми из них непростые политические и нравственные проблемы.
Хотя Оппенгеймер вернулся к своей академической карьере спустя месяцы после Хиросимы, его деятельность в качестве важнейшего правительственного советника по вопросам вооружения только начиналась. Он заседал в комитетах Пентагона, он председательствовал в генеральном консультативном комитете (GAC) комиссии по атомной энергии США, вырабатывавшей план научных разработок ядерного оружия. Именно этого рода соглашательство и соучастие имеет в виду Швебер, говоря о нравственном превосходстве Бете над Оппенгеймером. Перед кабинетом Оппенгеймера в Принстонском институте фундаментальных исследований дежурили охранники. Когда ему звонили по секретным делам, гостям приходилось покидать кабинет. Все эти видимые знаки власти и привилегий, по мнению многих, нравились Оппенгеймеру — во всяком случае, до тех пор, пока они внезапно не прекратились. Наоборот, участие Бете в правительственных разработках ядерного оружия было косвенным и эпизодическим. В отличие от своего лос-аламосского начальника, он остался верен исследовательской работе, что и стало для него, говорит (целых четыре раза!) Швебер, спасительным «якорем безупречности».
С этой черно-белой картиной позволительно не согласиться. В оценке нравственности позиций Оппенгеймера и Бете естественнее было бы прибегнуть к полутонам. Генеральный консультативный комитет во главе с Оппенгеймером, в принципе не отвергая идеи создания водородной бомбы, возражал против срочной ее разработки. Этот же комитет, остроумно названный серой коллегией, был созван в 1954 году для того, чтобы освободить Оппенгеймера от постоянного присутствия охранников. Когда же в 1950 году Трумэн решил всё-таки создавать бомбу в срочном порядке, он специальными распоряжениями закрыл перед Оппенгеймером всякую возможность публично высказываться на эту тему. Вынужденное молчание было для Оппенгеймера мучительным, как это ясно из слов, сказанных позже: «Что же делать нам с цивилизацией, которая всегда рассматривала этику как важную часть человеческой жизни и неспособна была рассуждать чуть ли не о поголовном убийстве всех и каждого, разве что в благообразных и теоретико-игровых терминах?»
Бете, в отличие от Оппенгеймера, был в ту пору всего лишь консультантом в Лос-Аламосе. Он мог говорить и говорил то, что подсказывала совесть: «Водородная бомба — уже не оружие, а средство уничтожения целых народов. Ее использование было бы изменой здравому смыслу и самой природе христианской цивилизации». Даже создание водородной бомбы «было бы ужасной ошибкой». И, однако же, он преодолел себя настолько, что усердно работал над созданием этой самой бомбы, оправдываясь тем, что если такое оружие в принципе осуществимо, значит, и Советы его рано или поздно сделают. Исходящую от них угрозу нужно уравновесить. Затем, одно дело — разработка оружия в мирное время, а другое — в военное. Второе, по мысли Бете, было делом нравственным, так что развязывание Корейской войны способствовало его душевному миру. Но и это не всё: приступая к работе над водородной бомбой, он, оказывается, надеялся, что предстоящие технические трудности непреодолимы (суждение «несколько наивное», по словам его коллеги по проекту Манхэттен Герберта Йорка). Был и такой довод: «если не я, то всегда найдется кто-нибудь другой». Наконец, в среде ученых, оглядывавшихся на моральную сторону дела, бытовало суждение: «Будь я ближе к лос-аламосским делам, я мог бы способствовать разоружению». Годы спустя Бете напишет, что тогда все эти соображения «казались весьма логичными», но прибавит, что теперь «по временам» бывает озабочен: «Я бы хотел быть более последовательным идеалистом… По сей день меня не покидает чувство, что я поступил неправильно. Но так уж я поступил…».
Далее, Швебер пытается показать, что Бете повел себя надлежащим и достойным образом в ответ на маккартистские[9] нападки на ученых, державшихся левых, интернационалистских и пацифистских взглядов. На деле ни один ученый, обладавший весом, достаточным, чтобы противостоять этим нападкам, не вышел из этого эпизода незапятнанным. Оппенгеймер, явно спасая свою собственную шкуру, осуждал своих же аспирантов, притом так, что нагнал страху на бывших коллег по Лос-Аламосу, включая Бете. Бете, на первый взгляд, повел себя гораздо лучше. Когда под ударом оказался его коллега по Корнельскому университету Филип Моррисон, он кинулся защищать его, — но, во-первых, не забудем, что отвечать перед университетской комиссией по расследованию было ему несравненно легче, чем Оппенгеймеру — перед метавшей громы и молнии комиссией по антиамериканской деятельности; во-вторых, и само это заступничество Бете за коллегу, вдохновенное и действенное, было отнюдь не безусловным. Он сперва заявил временно исполняющему обязанности президенту Корнельского университета, что его, Бете, раздражало «благодушное отношение» Моррисона к советскому подходу к разоружению, а затем согласился с университетской администрацией, что необходимо обуздать его, Моррисона, политические высказывания.
Другим следствием Хиросимы стало то, что, как это ни осложняло их роль придворных атомного государства, некоторые из ученых, работавших над проектом Манхэттен, сделались общественными моралистами. Их к этому побуждали соображения и личные, и чисто технические. Прежде всего, они чувствовали, что обладают уникальным знанием о созданной ими бомбе: о том, чтò бомбе под силу; о том, чего следует ожидать в связи с нею; о том, как бомба может сказаться на политических структурах и военной стратегии. Опасаясь, что политики, в чьей власти находятся ученые, и общественность плохо понимают (если вообще понимают) преобразившуюся действительность, некоторые физики приняли на себя труд нравственного осмысления не только того, что следует делать в мире, ставшем ядерным арсеналом, но и самой природы нравственных поступков в этом мире. Затем, они помнили, что ведь это именно они, а не кто-нибудь, вручили людям чудовищное оружие, — и если некоторые относились к этой памяти спокойно, то другие сокрушались по поводу содеянного. Движимые угрызениями совести, они хотели всенародно объяснить, почему они сделали то, что сделали, и почему это было правильным или хотя бы извинительным.
Как и многие в Лос-Аламосе, Оппенгеймер поначалу верил, что бомба была сделана ради спасения от нацизма вековых завоеваний западной цивилизации и культуры, — в последующем же ему приходилось свыкаться с мыслью, что торжество науки угрожает этим завоеваниям. Поколение ученых, веривших (как пишет об этом Швебер), что «научное знание несет в мир доброе начало, что оно аполитично, открыто всем и принадлежит всем, наконец, что оно — двигатель прогресса», — это поколение оказалось в числе строителей нового мира, пошатнувшего питавшую его веру.
У Оппенгеймера нравственные размышления приняли более философское направление, чем у всех прочих. Его беспокоят свойства открытого общества, созданного наукой: «Явившись на свет из лона выпестованной столетиями области человеческой деятельности, в которой насилие было представлено, пожалуй, менее, чем в какой-либо иной; из лона области, своим торжеством и самим своим существованием обязанной возможности отрытого обсуждения и свободного исследования, — атомная бомба предстала перед нами в качестве странного парадокса: во-первых, потому, что всё, с нею связанное, окутано тайной, то есть закрыто от общества, во-вторых, потому, что сама она стала беспримерным орудием насилия…». Затем, он был обеспокоен общественными последствиями излишней веры в безграничность возможностей и достоверность научного знания: «Вера в то, что все общества есть на деле единое общество, что все истины сводимы к одной, а всякий опыт сопоставим и непротиворечиво увязывается с другим, наконец, что полное знание достижимо, — может быть, эта вера предвещает самый плачевный конец…». Оппенгеймер предостерегал общество от малодушного принятия на веру суждений ученых в областях деятельности, не связанных с наукой: «Наука не исчерпывает собою всей деятельности разума, а является только частью ее… Исследования в области физики и в других областях науки (надеюсь, мои коллеги, работающие в этих областях, позволят мне сказать это и от их имени) не поставляют миру правителей-философов. До сих пор эти исследования вообще не давали правителей. Они почти никогда не давали и настоящих философов…».
До наших дней дожили немногие из ученых, работавших над проектом Манхэттен. Младшим — перевалило за восемьдесят, Бете — 94 года. Им не раз доставалось в связи с нравственной стороной того, что они сделали; не удивятся они и новым книгам. Подход Мэри Палевски серьезен и уважителен. Ученые, у которых ей удалось взять интервью, едва ли сказали многим больше того, что они многократно говорили и прежде. К своему первому интервью Бете приготовил два рукописных листа, в которых выстроил свои основные доводы в удобном для него порядке. Он был не безразличен к суду истории — и во всеоружии старался способствовать ее написанию. Своих собеседников Мэри Палевски слушала, затаив дыхание от почтительности; вопросы им задавала с наивностью героини Мира Софии[10], — и, однако же, Атомные осколки воссоздают (притом лучше, чем более профессиональная и в интеллектуальном отношении на большее претендующая книга Швебера) дух и суть живого нравственного вопроса, со всеми его неопределенностями и неувязками.
Палевски спрашивает физиков-ядерщиков, почему они взялись за изготовление этого страшного оружия и что они чувствовали после того, как бомба была сброшена на японские города. Большинство из опрошенных оправдывало свои действия принципами, столь же укорененными в цивилизации, что и поднятый ею нравственный вопрос, или же указывало на обстоятельства, вынудившие их работать над созданием бомбы. Апологетика физиков не пошатнула позиций автора, однако Мэри Палевски заканчивает книгу, так и не сумев последовательно обосновать свою глубокую убежденность в том, что бомбу делать не следовало.
Почему вы согласились участвовать в проекте Манхэттен? — Нацистская бомба означала бы уничтожение всех стран с открытым и терпимым обществом; поначалу не предполагалось использовать бомбу: она была нужна только для того, чтобы удержать немцев от использования своей. — Почему вы не вышли из проекта, когда к концу 1944 года стало ясно, что у нацистов нет бомбы? — На повестке дня было создание ООН, организации, с которой связывали большие надежды на установление прочного мира, и ООН должна была знать, что такое оружие существует и что его разрушительная сила громадна. Именно это имел в виду такой праведник как Нильс Бор, когда, услышав об успешном испытании бомбы, спросил: «Достаточно ли мощным был взрыв?» — Почему столь многие из вас оправдывают Хиросиму? — Демонстрационный взрыв, предложенный в июне 1945 в докладе Франка[11], мог провалиться — и повлечь за собою катастрофические последствия в ходе тихоокеанской войны; даже если бы такой взрыв был успешным, императору Хирохито[12] могли не доложить о нем; только применение бомбы против живой силы могло обеспечить безоговорочную капитуляцию; не будь бомбы, погибло бы гораздо больше людей и со стороны Японии, и со стороны союзников; сверх того, некоторые из опрошенных считали, что советское участие в японской войне нужно сделать как можно более кратким, а заодно показать коммунистам, какой силой располагает Америка. — Почему вы не приложили больше сил к тому, чтобы выразить свою озабоченность возможным применением бомбы? — Это было не наше дело. Ученые отвечают за проведение исследований, а не за то, как используются результаты их исследований. В демократическом обществе закон, здравый смысл и самая добродетель предписывают подчиняться приказам, выражающим волю народа. По какому праву физики стали бы поучать демократическим путем избранное правительство? Верно, что не повиноваться приказу Рузвельта было легче, чем не повиноваться приказу Гитлера, — но смысл этого неповиновения был бы совершенно иной, да и самое сравнение демократии с тоталитаризмом неприемлемо.
Не все ученые высказались в таком духе, но большинство горячо защищало некоторые из этих положений. Лишь один физик покинул Лос-Аламос, когда стало ясно, что нацистам бомбы не создать, — британец [польского происхождения] Джозеф Ротблат[13]. Позже он писал: «Уничтожение Хиросимы показалось мне актом безответственности и варварства. Я был вне себя от гнева…». Экспериментатор Роберт Уилсон прямо сожалеет, что не последовал примеру Ротблата, из прочих же лишь очень немногие высказались в этом духе. В последующем несколько человек — среди них Уилсон, Ротблат, Моррисон и Виктор Вайскопф[14] — зареклись работать над созданием оружия, но большинство со спокойной совестью продолжало получать шальные деньги, которые столь основательно изменили природу исследований в физике в послевоенные годы.
Это большинство не чувствовало никакой необходимости оправдываться. Герберт Йорк, который большую часть своей послевоенной карьеры посвятил борьбе за ядерное разоружение, весьма правдоподобно характеризовал высокомерие, царившее в то время: «Первое, что вам стало известно о второй мировой войне, это — как она разразилась. Для меня же это было последнее, что я узнал о ней… Первое, что вам стало известно об атомной бомбе, это — что мы с ее помощью убили множество народу в Хиросиме. Для меня же это было последнее, что я узнал о бомбе…». Чем больше удается рассеять туман неопределенности, окутывающий вопрос о разработке оружия в военное время, тем труднее найти почву для того, чтобы обвинить конкретных людей, чьи мотивы и мнения, влияние и отношение к происходившему не оставались неизменными в те годы, когда они занимались разработкой бомбы. Пусть мир был бы лучше, если бы атомное оружие не было создано и пущено в ход. Приняв это, вы сталкиваетесь с трудностью указать ученого или группу ученых, которых можно было сколько-нибудь достоверно признать виноватыми.
Тем не менее, есть еще нечто, что можно сказать в связи с опытом работы над проектом Манхэттен: нечто столь же тревожное, сколь понятное и даже соблазнительное. Для большинства ученых это была волнующая, захватывающая игра. Они сами признавали это, и не раз. Бете писал, что для всех ученых Лос-Аламоса проведенное там время «было замечательным временем их жизни». Английский физик Джеймс Так прямо называет его «золотым временем». Там были собраны все выдающиеся ученые того времени; они наслаждались обществом друг друга; они вместе работали над общим и срочным заданием, выполнение которого ломало искусственные перегородки между смежными университетскими дисциплинами. Проблемы были с научной точки зрения интересными, финансирование — неистощимым. По словам Теллера, ученые Лос-Аламоса составляли «одну большую счастливую семью». После Хиросимы, когда Оппенгеймер покинул Лос-Аламос и вернулся в Беркли, ученые в прощальном адресе благодарили его за чудесное время, проведенное под его руководством: «Мы получали гораздо большее удовлетворение от нашей работы, чем наша совесть должна бы позволять нам…» Им было так хорошо вместе, что некоторые в шутку называли ограду вокруг объекта не средством удержать обитателей внутри, а защитной стеной от внешнего мира, не позволяющей посторонним приобщиться к их счастью. И приходится сказать: именно это счастливое упоение работой, эта полная поглощенность щедро финансируемым «научным пиром», как раз и препятствовала размышлениям нравственного характера.
А сверх того, лучшие ученого мира в большинстве своем не остались равнодушными к искушению приобщиться к власти. Физик Азидор Рабай[15] отмечает, как переменился его друг Оппенгеймер после первого испытания бомбы: «Полдень[16] — вот что приводила на ум его походка; по-моему, точнее не скажешь. Он добился своего!..» Это была та власть, которая не только уживается с нравственной мукой, но и питается ею, даже красуется за ее счет. Станислав Юлэм[17] писал, что Оппенгеймер, «быть может, преувеличивал свою роль, когда видел в себе князя тьмы, сокрушителя миров…». Джонни фон Нейман[18] не раз повторял: «Некоторые любят каяться. На греховности можно составить себе репутацию…». Но вина ученых, создавших бомбу, лежит не в самой бомбе. При ближайшем рассмотрении их вина состояла в том, что они черпали истинное наслаждение в своей работе.
1. Роберт Джулиус Оппенгеймер (1904-1967), американский физик-теоретик и администратор. Учился в Гарвардском университете, где, кроме физики и химии, изучал латынь, греческий и восточную философию. Работал у Резерфорда в Кавендишской лаборатории кембриджского университета (1925-27), у Макса Борна в Геттингене, где общался с Нильсом Бором и Полом Дираком (и получил докторскую степень в 1927), преподавал в Берклийском университете в Калифорнии и калифорнийском технологическом институте; воспитал целое поколение американских физиков. В годы гражданской войны в Испании субсидировал антифашистские организации и был близок к коммунистам, но сталинские репрессии против ученых привели его к необходимости порвать с коммунистами; в последующие годы держался либерально-демократических принципов. С 1939 года, после предостережения Альберта Эйнштейна и Лео Силарда о том, что нацисты могут создать атомную бомбу, Оппенгеймер занялся физикой урана. В 1942 году, по заданию Пентагона, возглавил проект Манхэттен, причем сам выбрал место для Лос-Аламосской лаборатории (около Санта-Фе, где в детстве учился в школе-интернате). В 1942 году, в ходе бесед с представителями военной контрразведки, обвинил некоторых своих знакомых и друзей в сотрудничестве с Кремлем, что привело к увольнению одного из его друзей из калифорнийского университета. В 1954 году он назвал эти свои обвинения «сплетением лжи». После успешного испытания атомной бомбы 1945 Оппенгеймер ушел с поста научного руководителя Лос-Аламоса и в 1947 году возглавил Принстонский институт фундаментальных исследований. В1947-52 он был председателем генерального консультативного комитета комиссии по атомной энергии США. В 1953 году был обвинен в сочувствии и содействии коммунистическим и просоветским силам, а после оправдания лишен допуска к военным секретам. В последние годы жизни размышлял о взаимодействии науки и общества.
2. «Я — всепожирающая смерть, Я — творящий всё, чему быть…», Бхагават-Гита, текст 34, гл. 10 (Божественные проявления).
3. Kenneth T. Bainbridge, американский физик. В 1936, в соавторстве с американцем А. Дж. Демпстером (и одновременно с работавшим в Германии австрийцем Й. Х. Э. Маттаухом) создал масс-спектрометр с двойной фокусировкой для измерения массы атомных ядер.
4. Джордж (Георгий Багданович) Кистяковский (1900-1982) — сын юриста-веховца Богдана Александровича Кистяковского (1868-1920), старшего из участников знаменитого сборника Вехи (1909).
5. Edwin Mattison McMillan (1907-1991), американский физик-ядерщик, нобелевский лауреат (1951, совместно с Гленом Сиборгом) по химии за синтез первого трансуранового элемента нептуния. Создатель синхроциклотрона (одновременно с советским ученым В. И. Векслером разработал принцип автофазировки). Председатель Национальной академии наук США с 1968 по 1971.
6. Ганс Альбрехт Бете (Bethe, 1906), американский физик-теоретик, родом из Германии, лауреат нобелевской премии (1967) за исследования в астрофизике. Учился во Франкфурте и Мюнхене, в 1931 году работал с Энрико Ферми в Риме, читал лекции в Тюбингене (до 1933), с 1934 работал в Корнельском университете в Итаке, США, в Массачусетском технологическом институте и в Лос-Аламосской лаборатории. После уничтожения Хиросимы и Нагасаки был в числе тех, кто сознавал свою ответственность за катастрофу. В 1955 году награжден медалью им. Макса Планка, в 1961 — премией им. Энрико Ферми, золотой медалью им. Ломоносова (1990).
7. Так назывался проект правительства США по созданию первой атомной бомбы (1942-45).
8. Эдвард (Эди) Теллер (1908-2003), американский физик, родом из Венгрии, участвовал в разработке атомной бомбы, руководил созданием водородной бомбы. Учился в Карлсруэ и Мюнхене, где попал под машину и потерял ступню. Работал у Нильса Бора в Копенгагене, преподавал в Геттингене (1931-33). В США с 1935 года. Вместе с бежавшим на запад советским физиком Георгием Гамовым (1904-68) разработал новую классификацию субатомных частиц в ходе радиоактивного распада молекул. В 1939 году, в ответ на призыв президента Франклина Рузвельта к ученым — помочь защитить США от нацистской агрессии — принялся за создание ядреного оружия. С 1941 года работал с Энрико Ферми в Чикаго, затем с Оппенгеймером в Калифорнийском университете и в Лос-Аламосской лаборатории. После окончания войны был среди тех, кто побуждал правительство США к созданию водородной бомбы, особенно после первого советского ядерного испытания в 1946 году. Когда стало известно, что физик и коммунист Эмиль Клаус Джулиус Фукс (1911-88) в течение семи лет (1943-50) передавал Москве американские и британские ядерные секреты, президент Трумэн бросил все силы на разработку водородной бомбы, и Теллер, вместе со Станиславом Юлэмом, предложил (1951) так называемую конфигурацию Теллера-Юлэма, дающую теоретическую основу взрыва. Во время слушания дела Оппенгеймера в 1954 году Теллер высказался не в его пользу, чем способствовал концу административной карьеры своего прежнего руководителя. В 1954-58 был заместителем директора ливерморской ядерной лаборатории им. Эрнеста Лоуренса в Калифорнии, второй ядерной лаборатории Пентагона. В 1982-83 убедил президента Рейгана в необходимости стратегической оборонной инициативы («звездных войн»).
9. Джозеф Рэймонд Маккарти (1908-1957), сенатор США; добился чрезвычайного влияния в начале 1950-х благодаря сенсационным, но оставшимся не доказанными обвинениям многих правительственных чиновников в подрывной коммунистической деятельности. В 1952-54 году — председатель сенатской комиссии конгресса по вопросам деятельности правительственных учреждений, с 1953 года — председатель ее постоянной комиссии по расследованию. В 1954 году осужден (практически беспрецедентным) актом сената за неподобающее поведение.
10. Мир Софии — книга норвежского писателя Йостена Гордера, ставшая бестселлером в середине 1990-х, по форме — волшебная сказка, по существу — изложение в лицах истории европейской философии для подростков; полнота и ясность этого изложения сделали его популярным среди взрослых. Героиня, девочка София, живет в мире, полном чудес: проходит сквозь плотные поверхности, оказывается в параллельных пространствах, общается с говорящими животными. Ее вожатый, Арно Кнокс, одержим идеей научить девочку философии.
11. Джеймс Франк (James Franck, 1882-1964), американский физик, лауреат нобелевской премии за 1925 год (совместно с Густавом Герцем). Родился в Германии, в 1933 эмигрировал в Данию, с 1935 в США. Участвовал в разработке атомной бомбы. Возражал против ее военного применения: предлагал продемонстрировать противнику мощь атомного взрыва в ненаселенном месте.
12. Хирохито (при рождении Митиномия Хирохито, посмертное имя Сёва («просвещенный мир»), 1901-1989), император Японии с 1926 по 1989 год (самое продолжительное царствование в истории Японии). Автор нескольких книг по морской фауне. Номинально до капитуляции Японии был полновластным монархом, на деле чаще лишь утверждал политику своих министров. По некоторым сведениям, возражал против союза с нацисткой Германией и предвидел поражение в войне против США. В августе 1945 обратился к народу по радио (нарушив обычай молчания японских императоров) с сообщением о принятии условий капитуляции перед союзниками. В 1946 отменил догмат святости японских императоров. В 1975 был с визитом в Европе, нарушив другой (полуторатысячелетний) обычай, предписывавший японским императорам не покидать страну.
13. Джозеф Ротблат (1908), физик, деятельный борец против ядерного оружия, один из основателей (1957), генеральный секретарь (1957-73) и президент (с 1988) Пугвошской научно-политической конференции, всемирной организации ученых со штаб-квартирой в Лондоне. Организация изучает пути национального развития и международной безопасности. Первая встреча ученых состоялась в июле 1957 года, по инициативе Бертрана Рассела, Альберта Эйнштейна, Фредерика Жолио-Кюри и других, в деревне Пугвош канадской провинции Новая Шотландия, в имении американского филантропа Сайруса Итона. Последующие встречи проводились во многих странах, в том числе, и в СССР. В 1995 году Ротблат и его организация были удостоены нобелевской премии мира за многолетнюю борьбу за разоружение, в особенности, за организацию и финансирование встреч между американскими и советскими учеными.
14. Виктор Фредерик Вайскопф, американский физик, чье имя носит известная формула для расчета теоретической скорости протона (single-proton theoretical rate).
15. Азидор Айзек Рабай (1898-1988), американский физик, лауреат нобелевской премии (1944) за разработанный в 1937 году метод исследования атомного спектра с помощью ядерного магнитного резонанса. Профессор Колумбийского университета (1937-1940) и Массачусетского технологического института (1940-45). Член генерального консультативного комитета комиссии по атомной энергии США (1946-56), председатель этого комитета (преемник Оппенгеймера) с 1952 по 1956 год.
16. По-видимому, намек на голливудский фильм Полдень Стэнли Крамера (1952) с актером Гари Купером.
17. Станислав Марсин Юлэм (Ulam, 1909-1984), американский математик, родом из Львова (в ту пору польского), доказавший принципиальную возможность создания водородной бомбы (конфигурация Теллера-Юлэма). Выпускник львовского политехнического института. По приглашению фон Неймана работал в Принстонском институте фундаментальных исследований (1936), читал лекции в Гарвардском университете (1939-40) и в университете штата Висконсин (1941-43). В Лос-Аламосе с 1943 по 1965 год.
18. Джон (Иоганн, Янош) фон Нейман (Neumann, 1903-57), американский математик и физик, родом из Венгрии. В США с 1930. Занимался функциональным анализом, логикой, метеорологией, теорией игр, квантовой механикой. Проложил дорогу созданию первых компьютеров. Его теоретико-игровые модели оказали значительное влияние на экономику. С 1931 — профессор Принстонского университета, с 1933 и до конца жизни — Принстонского института фундаментальных исследований.
Перевод Юрия Колкера, 2001, Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 22 января 2010
журнал ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ ФОРУМ (Сан-Фрациско / Москва) №6, 2001 (с искажениями).
