Я никогда не был членом содружества ленинградских писателей, столь неудачно названного Клубом-81 [отклонил приглашение вступить, — Ю. К, 2014]; но возникло это объединение у меня на глазах, и поскольку на Западе все еще недоумевают относительно его природы, то мне и кажется небесполезным поделиться моими наблюдениями и соображениями.
Идея клуба (или даже профессионального объединения неподцензурных писателей, которых в этом городе десятки, если не сотни) давно носилась в воздухе, а с конца 1980 года, после подавления машинописного литературного журнала Тридцать семь и обыска у одного из его редакторов, поэта Виктора Кривулина, сделалась предметом диалога с охранкой. Рассказывали, что гэбисты, потребовав от Кривулина прекращения журнала, предложили ему в качестве альтернативы нечто вроде дискуссионного клуба, а он, будто бы, отказался. Еще говорили, что 7 декабря 1980 года, телефонным звонком на Запад, Кривулин декларировал создание в Ленинграде Свободного культурного цеха, существующего на правах профсоюза, но цех этот был всего лишь декларацией и реально никогда не существовал. Затем идея была подхвачена кругом составителей и авторов журнала Часы. (Это машинописное издание, начатое около семи лет назад [то есть в 1977 году], продолжается и по сей день [1984]; вышло более сорока книг журнала объемом в 400-500 страниц, содержащих решительно все мыслимые в журнале разделы.)
Между литераторами и гэбистами начались телефонные разговоры и полуофициальные встречи. Я тогда служил сменным мастером (потом — кочегаром) на 1-м Октябрьском участке Адмиралтейского предприятия Теплоэнерго-3, проще говоря: треста котельных, и среди моих сослуживцев постепенно оказалось несколько литераторов, известных в Ленинграде и на Западе. Один из них, Борис Иванов, был всецело поглощен идеей объединения, он же был в числе первых парламентеров, а затем и в группе учредителей Клуба-81. Позже он отрицал какую-либо инициативу сверху, называя Клуб победой общественности над КГБ; но мне запомнилось другое: рассказ о звонке из КГБ — в котельную к Иванову. Впрочем, я не был свидетелем ни этого, ни других таких разговоров, слышанный мною рассказ мог быть неизбежной данью литературной легенде, а самый вопрос об инициативе перестал казаться мне важным после достижения договоренности между сторонами.
Разрешение было дано, Клубу отвели для собраний лекционный зал музея Достоевского (позже — еще и большую пустовавшую квартиру по улице Петра Лаврова 5), а в качестве куратора над этой небывалой организацией поставили научного сотрудника Пушкинского Дома, доктора наук и члена союза писателей, Юрия Андреева, тут же прозванного Андропычем, человека вполне ничтожного, о котором вскоре стало известно, что он — инструктор ЦК КПСС по литературной части. Был составлен список из примерно 80 предполагаемых членов содружества. На организационное собрание пришло человек тридцать. Инициаторы выдвинули обширную культурную программу, далеко перекрывавшую область собственно литературы; например, предполагалось прослушивать и обсуждать классический джаз (среди людей, близких к инициаторам, были музыкальный критик и пианист-виртуоз). Был зачитан проект устава клуба, любопытный документ, проникнутый духом компромисса, полный унизительных двусмысленностей и недомолвок, в котором, однако, вполне открыто формулировалось требование отказаться от зарубежных публикаций. Пункт этот был для меня неприемлем, но несравненно больше меня задело то, что активисты, как вскоре выяснилось в кулуарах, вовсе не считали его для себя обязательным. Обсуждалось и было отвергнуто предложение просить приравнять участие в клубе к общественно-полезной деятельности: некоторые опасались, что клуб может стать еще одной бюрократической препоной типа союза писателей, способной и вовсе поставить вне закона авторов, желающих остаться в стороне.
Слушая прения, я пытался понять, что мне и другим может дать этот клуб в творческом отношении, и не находил ответа. Доводы в пользу легальных собраний и выступлений, разговоры о возможных в будущем публикациях — не убедили меня. Чтения в частных квартирах привлекали меня больше, чем в казенном месте: публиковаться, хоть и крайне трудно, но можно в России, — при этом литератор сохраняет гораздо больше свободы, осуществляя обе свои потребности в обход советской власти, а не в силу объявленного соглашения с нею. Постепенно я уверился, что истинными мотивами инициаторов клуба были, с одной стороны, дурной коллективизм, желание заседать и председательствовать; с другой стороны, коллаборационизм, признание пусть лишь временно совпадающих, но все же общих с режимом целей. Мне же этот режим был всецело и окончательно чужд.
Отношение мое к клубу определилось не сразу, до организационного собрания я был сторонником объединения, видимость общественной деятельности в безгласной стране заворожила меня. Несмотря на мой отказ подписать устав, я еще некоторое время продолжал получать по почте приглашения и два-три раза побывал на собраниях клуба. В эти редкие посещения в конце 1981 года, вместе со стихами Елены Игнатовой и прозой Наля Подольского (вскоре получившего за нее прокурорское предостережение), мне запомнилось и другое: покровительственный, начальственный тон членов правления клуба в обхождении с рядовыми участниками, и у тех же членов правления — занятная смесь подобострастия и дерзости перед Андреевым; до сих пор вижу поэта Аркадия Драгомощенко, с искательной улыбкой и в полупоклоне пожимающего руку статному, молодящемуся, излучающему спокойное достоинство куратору.
Следующая запомнившаяся мне встреча происходила уже не в музее Достоевского, а в одной из котельных, бывших до недавнего времени местом работы и эскапизма для многих неподцензурных авторов. Борис Иванов и поэт Сергей Стратановский собрали здесь тех, кто не пожелал вступить в клуб. Таковых, кроме меня, оказалось пятеро: поэты Тамара Буковская, Елена Пудовкина, Владимир Ханан, Олег Охапкин и Владимир Эрль; присутствовал также литературовед Иван Мартынов, уже потерявший к тому времени статус советского ученого, но к участию в клубе не приглашенный. Целью представителей правления было переубедить нас. Помню долгие и бесплодные споры, сцены нетерпимости и непонимания. Пятеро остались при своем; поэт Олег Охапкин подписал устав и быстро сделался одной из наиболее заметных фигур в клубе.
Последний раз я участвовал в акции клуба как слушатель и зритель. В конце 1983 года удалось, наконец, провести публичное выступление поэтов содружества. Центральный зал Дома писателя [ул. Воинова (теперь Шпалерная) дом 18] был переполнен, публика толпилась на лестнице. Я не имел пригласительного билета и оказался внутри буквально чудом. Там мне дали отпечатанную типографским способом программку, в которой значилось: выступают члены литературного объединения Клуб-81… Лишь человек, долгие годы наблюдавший местную литературную жизнь, мог оценить, сколько уничижительного смысла вложили организаторы в эту казенную формулу. Уже начав действовать, клуб долго не имел имени. Никакими усилиями не удалось заставить Андреева ввести в название слова писатели или хотя бы литераторы. Итогом препирательств явилось странное, ничего не значащее сочетание, отдающее площадью и балаганом.
Одно забавное происшествие показывает, что Андреев защищал здесь не только партийную, но и народную точку зрения. Однажды, в вестибюле музея Достоевского, посетитель спросил, здесь ли выступают писатели; гардеробщица решительно возразила ему: нет тут писателей; посетитель предъявил приглашение.
— А, эти-то, самодельные? Здесь, проходите, — был ответ.
Итак, в программке нельзя было употребить слово поэты, и непосвященный не знал, будет он слушать стихи или прозу. Но словосочетание литературное объединение было уже не вынужденной уступкой бытующим нравам, а просто плевком в адрес выступавших: так или иначе известных авторов, пишущих не первое десятилетие, в возрасте около (и даже старше) сорока, приравняли к членам рассеянных по городу любительских кружков, посещаемых юнцами и пенсионерами и доставляющих легкий хлеб их руководителям, членам союза писателей.
Едва сообразив все это, я увидел, как Андреев выводит на сцену своих подопечных: Ольгу Бешенковскую, Елену Игнатову, Елену Шварц, Сергея Стратановского, Олега Охапкина, Виктора Кривулина, Эдуарда Шнейдермана, Виктора Ширали, Бориса Куприянова, Владимира Нестеровского и Аркадия Драгомощенко. Здесь их ожидали новые унижения. Куратор решил предварять каждое выступление краткой характеристикой автора. Обнаружилось, что благообразный сотрудник Пушкинского дома плохо владеет словом и не понимает стихов, но очень хорошо знает свою роль: все представляемые (лучше знакомые аудитории, чем ему) оказались у него людьми хоть и не бездарными, но все же еще далекими от подлинного профессионализма. Но этого мало. По мере того как поэты, один за другим, заканчивали свои выступления, я увидел, что читают они не лучшие и, в основном, старые свои вещи. Дело выяснилось по окончании вечера: Стратановский, а за ним и Игнатова, не дожидаясь моего вопроса, рассказали мне, что было решено читать лишь из сборника, составленного в Клубе в 1981 году и теперь проходящего шлюзы Горлита. Книга эта и по сей день ожидается. Выйдя на улицу, я вздохнул с облегчением и очень захотел забыть поскорее этот грустный спектакль.
Из моих наблюдений не следует, что среди членов Клуба-81 нет людей талантливых и добросовестных. Таковые есть — как есть они и в союзе писателей. Человек, не мыслящий себя вне России, не может уклониться от коллаборационизма, вынужден в той или иной степени сотрудничать с режимом. Но писателю следовало бы сознавать это, стараться свести соучастие к минимуму и, уж во всяком случае, не искать с ними сближения и диалога. Что же касается властей, то с их стороны Клуб-81, конечно, никакая не уступка, а всего лишь попытка селекции писателей — для последующей трансплантации части второй литературы в первую, быстро теряющую читательское доверие.
Cентябрь 1984, Иерусалим
помещено в сеть 2 февраля 2002
журнал ДВАДЦАТЬ ДВА (Тель-Авив) №39, 1984
Антология новейшей русской поэзии
У ГОЛУБОЙ ЛАГУНЫ,
составители К. Кузьминский и Г. Ковалев, том 5Б, Newtonville, Mass., 1986
