Эпистолярная дружба с поэтом Наумом Басовским началась у меня в мае 1998, когда я получил от него письмо и книгу его стихов; сопровождалась встречами в Британии и Израиле; оборвалась в 2004 году. Басовский — из горстки моих современников, чьи стихи я люблю; единственный, чьи стихи вызывают у меня слёзы. Он и в другом отношении поэт уникальный.
Ю. К.
26 марта 2014,
Боремвуд, Хартфордшир
3.07.98
Боремвуд
Дорогой Наум, спасибо за Ваше замечательное письмо от 20.06.98. Наши с Вами эстетические воззрения расходятся столь незначительно, что это предвещает свирепые споры — из числа тех, которые бывают только между единомышленниками.
Разумеется, звук, не отделяемый и неотделимый от смысла, важнее графики в поэзии, да и «рифма для глаз» давно высмеяна: у французов, кажется, Стефаном Малларме, а у англичан — многими, она и по сей день служит здесь предметом шуток (в английском она особенно забавна). В русской поэзии безударные звуки а и о, и и е в последнем слоге женской рифмы слышатся (в наши дни) настолько одинаково, что только безумец станет возражать против них, отправляясь от начертания. Но в русской усеченной рифме последний, отбрасываемый согласный звук не вовсе усох, как во французском: он — есть, и в том, что мы его отбрасываем, мне чудится пренебрежение к языку и — странно вымолвить — цинизм и жестокость. По своей природе рифма — соитие, и как мы в любви готовы теперь довольствоваться приблизительностью и не ищем полноты, так и в рифме согласны на всяческие компромиссы, на промискуитет, а результат известен: опустошенность, равнодушие, жестокость… Не знаю, убедительно ли это, но в русской усеченной рифме есть для меня нечто отталкивающее. Не сомневаюсь, что в пользу Вашей точки зрения можно найти не менее веские доводы, и один из них сразу же дарю Вам: в своей средневековой косности я вполне одинок; я не знаю ни одного серьезного поэта, который проявлял бы подобный пуризм… Не продолжая спора, приведу самый отвратительный из числа известных мне образчиков усеченной рифмы (из Леонида Мартынова):
|
Они клянутся памятью Марá (то есть Марата), Что подкупил тебя аристократ. |
Вообще же Мартынова я ценю.
Что до процитированных Вами стихов Левитанского*, то они плохи — даже постыдно плохи — ибо дают хрестоматийный пример того, как несомненная истина может обернуться поэтической ложью.
*Вот эти стихи:
|
…что вместо, к примеру, весна и сосна ты нынче рифмуешь весна и весла — и в этом ты зришь своего ремесла прогресс несомненный, как если бы рифма весна и весла уменьшила в мире количество зла, хотя б одного человека спасла… |
Мысль он высказывает совершенно верную и подкрепляет ее именно так, как до́лжно: самым убедительным образом; его стихи, взятые с точки зрения мастерства, не восхитительны, но скорее хороши, чем плохи (что только усугубляет дело), — позор же этих стихов в том, что нам опять под видом поэзии подсовывают публицистику. Уж сколько раз твердили миру, что поэзия этим не занимается, что она не годится для подметания улиц — и даже для того, чтобы вынуть кого-то из петли не годится. Так и хочется помянуть покойника словами Боратынского: «Всё это к правде близко, а может быть — и ново для него». Не хватит ли с нас евтушенок? Произведение искусства не рассчитано на немедленный отклик. От публицистики его как раз и отличает то, что, подобно всему живому, оно проходит стадии взросления, зрелости и старения, — меняется, оставаясь собою, зато живет долго. У публицистики же есть только старость: «крик нахальный», по определению того же Боратынского… Простите, я горячусь, но отчасти именно потому, что убежден в Вашем согласии со всем этим. Вы бы не писали, как пишете, если бы думали иначе. Согласитесь Вы, я надеюсь, и с тем, что этот нахальный расчет на немедленный отклик в поэзии — черта очень московская и очень советская, возможная только в субсидируемой литературе.
Теперь — о начальной строчной. Во-первых, именно потому, что поэзия живет звукосмыслом (в чем мы вполне согласны), вопрос этот — совсем микроскопический: ведь здесь речь идет уже только о начертании. Я бы никогда не поднял его (этого вопроса) в разговоре с поэтом, менее близким мне, чем Вы, — Вам же говорю: да, можно сказать, что это — мелочь, но с той оговоркой, что в искусстве нет мелочей. Во-вторых, перечисленные Вами поэты принадлежат к разным школам, в которых действуют разные установки: Кушнер — петербуржец (он, кстати, начинает стихи с прописной), Чухонцев и Кенжеев — между Петербургом и Москвой, а Бродский — москвич. Да и ссылка на авторитеты не решает спора. В-третьих — и в-главных — привычка, которую Вы выставляете в качестве довода, — сама по себе убедительна и более чем достаточна для того, чтобы и этот вопрос снять с обсуждения. Свои недостатки (если признать эту мелочь недостатком, что не обязательно) мы вправе уважать за давностью. А рекомендация любимого учителя [Кронгауза] почти обязывает Вас держаться своего… О себе скажу, что с шести до пятнадцати лет я начинал строку с прописной, затем изменил этому правилу под влиянием всяких хлебниковых и кручёныхов, а к 25-ти годам вернулся к нему.
Мысль Кронгауза о прозаизации поэзии чрезвычайно любопытна для меня своей устойчивостью в ХХ веке — и своим никем не отмеченным внутренним противоречием. Ее антисоветский пафос понятен — пока еще понятен — нам, людям немолодым, — но возник он еще до советской власти. Вы не хуже меня знаете, как с этой мыслью носился Ходасевич («С той поры люблю я, Брента, прозу в жизни и в стихах»; или возьмите его белые ямбы). Откуда она пошла, тоже понятно: символисты хватили через край по части высокопарности. Нормальной реакцией на символизм был акмеизм и Ходасевич, ненормальной — футуризм. Противоречивость же тут вот в чем. Прозаизация была шагом в сторону демократизации поэзии, и шагом необходимым, — но едва ли искусство может двигаться в этом направлении всегда. Демократия — начало энтропийное, уравнительное, наоборот, искусство — начало организующее, негэнтропийное, аристократическое. Полный отказ от структур означал бы гибель искусства. В сторону этого отказа — в сторону броуновского движения или белого шума — как раз и работает игра на понижение, которую мы с Вами дружно осудили.
Спасибо за рассказ об альманахе Свет двуединый — он меня очень позабавил — и за ксерокопию моих стихов оттуда. Эти стихи взяты из моей первой книжки и относятся к первой половине 70-х, когда жизнь моя была совершенно безвыходна и беспросветна. Я тогда балансировал на грани самоубийства и Россию ненавидел люто… Каким образом залетел в альманах Чичибабин?.. И не пора ли реабилитировать слово графоман, чья исконная этимология вполне покрывает Пушкина?
На этом пока прощаюсь. Всего Вам доброго. Ваш ЮК
3 июля 1998, Боремвуд, Хартфордшир,
помещено в сеть 17 марта 2013
