Юрий Колкер
ОН ВЕРНУЛ ДУШУ РОДНОЙ КУЛЬТУРЕ
(на смерть Окуджавы)
(1996)
Россия потеряла одного из любимейших, а пожалуй — и величайших, своих сыновей второй половины ХХ века. Булат Окуджава — в числе той горстки людей, которые проложили нам путь к свободе, в самом высоком смысле этого слова. Участвовал он в деле свободы косвенно: только как художник — тем верней и значительней были его вклад и влияние. Он присутствует в каждом из нас, растворен в воздухе, которым мы дышим, входит неотъемлемой составляющей в наше видение мира. Про многих ли можно сказать подобное?
Поэт умер в расцвете своей славы, всеобщей и незапятнанной, «судеб людских достигнув полноты», как сказал над гробом Гете Евгений Боратынский. Облик Окуджавы, творческий и человеческий, не омрачен ни единым пятном. Не меняет дела и то, что он (с 1955 года) был членом компартии. Упрекнуть его за это нельзя. Кто после смерти Сталина не грезил обновлением общества? И кто остался равнодушен к упоительной мечте о всеобщем братстве, равенстве и справедливости? Сущность коммунизма далеко еще не была ясна в середине века — неясна даже людям самым рассудочным, — а ведь Окуджава был поэт. По известному высказыванию, у того, кто в надлежащем возрасте не переболел этими уравнительными настроениями, что-то не в порядке с сердцем. Но важнее другое. Самый беглый взгляд на творчество Окуджавы не оставляет сомнения, что именно полная беспартийность — политическая и эстетическая — была сердцевиной его человеческой сущности и поэтического дарования. Как раз она и есть ключ к пониманию природы его славы. Поэт ничего не отрицал, кроме человеческой низости, и ничего не утверждал, кроме душевной красоты и благородства. Политические схемы для него просто не существовали.
Поэты, из числа тех, кого не печатали или мало печатали в советское время, спорят сейчас о том, кто вернул литературе слово душа, находившееся при большевиках под запретом. Спор этот не нужен и беспредметен. Мы точно знаем, кто вернул родной культуре не слово, а самое душу: это сделал Окуджава. Когда на рубеже 1950-х и 1960-х годов появились пленки с записями его песен, мы словно очнулись от долгой спячки. Почти всё, что тогда происходило в словесности, хоть чуть-чуть да отдавало казармой, — и вдруг перед нами распахнули дверь и сказали: «Идите! Мир необъятен и, в своей сущности, — всё тот же, что был всегда». От песен веяло таким душевным теплом, такой человечностью, естественностью и простотой, каких мы тогда не могли и вообразить. Потому-то ответом Окуджаве и стала поистине всенародная любовь, а ведь поэт ждет именно любви — и на меньшее не согласен.
Здесь встает неизбежный вопрос о том, в каком качестве мы любим Окуджаву: как поэта или как поющего поэта, барда? Ведь как раз с Окуджавы в русской культуре и берет свое начало — а точнее, возрождается, — тот древний жанр, из которого в незапамятные времена вышла собственно поэзия. Единодушия по этому вопросу нет, каждый из нас волен ответить по-своему. Слишком ясно, что не всё, написанное стихами, можно признать поэзией. Но слишком ясно и то, что Окуджаве — в отличие от некоторых знаменитостей, в том числе и стоящих близко к нему по времени, влиянию и славе, — ни при каком раскладе невозможно отказать в имени поэта. А признав это, мы согласимся и в том, что неизбежный вопрос в значительной степени теряет свою остроту.
Окуджава-прозаик значит для русской культуры меньше, чем Окуджава-лирик, — но все те свойства, которыми замечательна его лирика, — щемящая задушевность, человеческое тепло, высокое благородство, свободолюбие, — присутствуют и в его прозе и делают ее если не вовсе первоклассной, то во всяком случае очень хорошей.
Есть и еще один вопрос, которого не обойти. Окуджава был не просто любимейшим поэтом России, но и русским, даже — типично русским, — в том единственном смысле, который за словом русский стоит искони. Русские никогда, ни на одном этапе своей истории не были племенной общностью, а всегда были и по сей день остаются общностью культурной. По крови наполовину грузин, наполовину армянин, Окуджава вырос на Арбате, в одном из самых русских мест России, носящем характерное татарское имя, в российской столице, которая, если верить Николаю Карамзину (потомку Кара-Мурзы) носит имя финское. Если бы требовался еще какой-то довод в пользу беспочвенности расизма, жизнь русского поэта Булата Окуджавы могла бы стать таким доводом.
17 июля 1997, Лондон
помещено на сайт 11 августа 2011
газета ЛОНДОНСКИЙ КУРЬЕР №59, 19 июня — 2 июля 1997
Быть может, те, кто не дышал воздухом шестидесятых, не поймут нашей скорби: им еще предстоит, оттолкнувшись от прошлого (от нас), обрести своё лицо через выразителя своей истины, — но выразителем нашей был Булат Окуджава. Подсознательно и двадцатилетние живут в намеченной им ойкумене. Никто не сделал больше для формирования культурного пространства послевоенной России — и никого Россия не любила больше и полнее. Это редчайший случай действительно всенародной прижизненной любви. Сегодня невозможно найти двух русских (опять: из тех, что постарше), которые бы расходились решительно во всём: по одному пункту они непременно сойдутся, и пункт это — любовь к Окуджаве. В традиционных обществах такая власть — примирять непримиримое — принадлежит монарху. Она достается ему по праву рождения, и монарх осуществляет ее не как личность, а как символ. Каким же врожденным даром должен был обладать человек без родословной, объединяющий нас теплом своего сердца? Громадным — по меньше мере. Признав это, отложим вопрос о том, что мы любим в Окуджаве: его песни, его стихи или его лирического героя, рождение которого было началом нашей свободы.
Свою всенародную славу Окуджава нес с достоинством поистине царским — в эпоху, когда поэт чаще предстает нам шутом или юродивым, чем венценосцем, и почти всегда — рабом своего тщеславия. Тщеславия в нем не было ни грана, как не было вообще ничего мелкого, неестественного и надуманного. Он не уронил себя ни при большевиках, ни в обстоятельствах, в сущности, более трудных: когда его друзья и соратники оказались наверху. Кто бы на его месте устоял перед понятным искушением почить на лаврах? Но нет: «Когда придет дележки час, хлеб даровой нас не поманит...». Это сказано в 1967 году, за двадцать лет до перестройки, за тридцать до смерти, — и сказано по совести, как вообще все сказанное и пропетое Окуджавой.
Грязь не прилипала к нему, политическим схемам он был чужд, — этим и казался страшен прежней власти, которая в растерянности отступила перед ним. Поэт ничего не отрицал, кроме человеческой низости, ничего не утверждал, кроме душевной высоты и благородства, — оттого и стал совестью двух поколений.
Сын армянки и грузина, всегда помнивший о своих корнях, он был русским — в том единственном смысле, который с этим словом можно связать: в смысле языковом и культурном. Его родиной был не Арбат, не Москва, не Россия, а русский язык, неотъемлемой частью которого он и сам теперь стал.
17 июля 1997, Лондон
помещено на сайт 11 августа 2011
газета РУССКАЯ МЫСЛЬ (Париж) №4180, 26 июня — 2 июля 1997.
